— Мафию и сицилийцев связывают весьма двусмысленные отношения. Мафию в Сицилии все еще «уважают», — сказал Нанни, потягивая эспрессо и продолжая ранее начатый разговор.
— Уважают? Как прикажете вас понимать?
— Несицилийцу это трудно объяснить, — ответил он. — Речь идет о чем-то вроде понимания, пиетета.
— Они делают много добра, что правда, то правда. Если б вы знали, скажем, сколько семей давно оказались бы на мостовой, если б им не помогали обитатели дворцов! И ведь они не требуют взамен ничего, даже от мелких воришек не ждут, что те из благодарности перестанут красть. Они поступают так не из кичливости, а в силу непонятного атавистического инстинкта, не позволяющего им вести себя иначе. Хотя может показаться, что это и не так, но они куда меньшие эгоисты, чем многие другие: в блеске их домов, в пышности их празднеств нет самовосхваления, почти как в великолепии церквей и литургии, когда уместно вспомнить выражение ad maiorem gentis gloriam — к вящей славе людской, — что в их случае означает искупление многих грехов; за каждый выпитый ими бокал шампанского они угощают шампанским пятьдесят человек, а когда они кого-то обижают — с кем не бывает? — это не столько их личный грех, сколько вина сословия, упрочивающего свое положение.
У нас в Италии любезности, реверансы и целования рук никогда не бывают лишними, это самые сильные наши политические аргументы.
— Знаете, чего хотят сицилийцы? Они хотят спать, дорогой шевалье, и они всегда будут ненавидеть любого, кто захочет их разбудить — пусть даже для того, чтобы поднести им самые прекрасные дары. Между нами говоря, я сомневаюсь, что у нового королевства для нас припасено много подарков. Все проявления сицилийского характера, включая самые бурные, связаны с природой сна: наша чувственность — не что иное, как жажда забвения, наши выстрелы и удары ножом — жажда смерти; наша лень, наш пряный шербет — жажда сладострастной неподвижности, а значит, все той же смерти; за нашим сосредоточенным видом — Ничто, пытающееся проникнуть в тайны нирваны. Отсюда самоуправство отдельных людей — тех, кто полуспит; отсюда вековое отставание сицилийского искусства и научной мысли; нас, не способных открыть дорогу свежим жизненным веяниям, новое привлекает лишь после того, как оно, с нашей точки зрения, умерло; отсюда невероятное явление — современное мифотворчество, возникновение мифов, которыми можно было бы гордиться, будь они на самом деле древними, но ведь это всего лишь пагубная попытка окунуться в прошлое, притягивающее нас лишь потому, что оно мертво.
Вижу, что я не совсем ясно выразился: я говорил о сицилийцах, а должен был говорить о Сицилии — о географической среде, о климате, о ландшафте. Вот те, взятые вместе, силы, что, быть может, в большей степени, чем иноземные владычества и бесконечное насилие, сформировали сицилийскую душу: это ландшафт — либо приторно-мягкий, либо непременно суровый, без полутонов, которые действовали бы успокаивающе, как подобает ландшафту края, созданного для жизни разумных существ; это остров, где считанные мили отделяют ад в окрестностях Рандаццо от райской, но по-своему не менее опасной красоты таорминского залива; это климат, шесть месяцев в году изводящий нас сорокаградусной жарой. Посчитайте сами, шевалье: май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь — шесть раз по тридцать дней, когда солнце висит на головой. У нас такое же длинное и тяжелое лето, как русская зима, только боремся мы с ним менее успешно; вы этого еще не знаете, но у нас про зной можно, как про холод, сказать: лютый. Если бы хоть один из этих шести месяцев сицилиец трудился в полную силу, он израсходовал бы столько энергии, что в другое время года ему хватило бы ее на три месяца работы. А вода? Воды или нет, или приходится возить ее из такой дали, что каждая капля оплачена каплей пота. Кончается засуха — начинаются затяжные дожди, от их буйства шалеют высохшие реки, и животные и люди тонут там, где две недели назад погибали от жажды. Суровый ландшафт, жестокий климат, бесконечные трудности. Или те же памятники прошлого: они великолепны, но ничего нам не говорят, ибо воздвигнуты не нами и окружают нас, как прекрасные немые призраки. Правителей, с оружием в руках приплывавших неизвестно откуда, которым мы с готовностью бросались служить, потом мы быстро сбрасывали, а вот понимать не понимали никогда, ведь изъяснялись они с помощью загадочных для нас произведений искусства и далеко не загадочных сборщиков податей для пополнения не нашей казны. Все это сформировало наш характер, обусловленный, следовательно, роковыми внешними обстоятельствами, а не только страшной духовной обособленностью.
— Оливковое масло осталось у нас от греков, — сказал Нанни. — Хлеб — от римлян; кунжут, шербеты, рис и разная выпечка — от арабов; томаты, шоколад и любовь к сладкому — от испанцев.
Мы, сицилийцы, привыкли к длившемуся слишком долго владычеству правителей чуждой нам религии, говорящих не на нашем языке, — вот отчего мы и привыкли всячески изощряться. Ведь иначе нельзя было спастись от византийских сборщиков налогов, от берберийских эмиров, от испанских вице-королей. Теперь эта черта характера устоялась, мы уж такие, как есть.
В очередной раз князь столкнулся с одной из сицилийских загадок. На этом острове секретов, где дома закрываются наглухо, а встречный крестьянин скажет вам, что не знает, как пройти к городку в десяти минутах ходьбы, который виднеется на холме и в котором он сам живет, на этом острове, где из всего делать тайну — привычка, стиль жизни, — на этом острове ничто не остается в тайне.
"Леопард", Джузеппе Томази ди Лампедуза
Жить по старинке — оно куда лучше, Майкл, ты сам это увидишь, как побудешь с нами несколько дней.